Замуж с осложнениями - Страница 102

102

Азамат искательно заглядывает мне в глаза, я сжимаю его руку, мы синхронно делаем глубокий вдох и ныряем в двери.

В доме тепло, даже душновато, и смердит какими-то благовониями. Я ожидала чего-то в таком духе и запаслась леденцами от головной боли, которая у меня всегда начинается от всяких ароматических палочек. Брат в детстве на основе этого делал вывод, что я настоящая нечисть.

Азамат не дрожит, еще не хватало, но движения у него дерганые, неуклюжие. Войдя, мы оказываемся в маленьком тамбуре, где положено оставлять обувь. Мужикам-то хорошо в носках, а я что-то не подумала… и духовник не сказал ничего, конечно. Такие сапоги, как у меня, с мягким ворсом внутри, лучше теплоизолируют, если между ними и ногой ничего нет, тогда и нога не потеет, вот я носков и не надела. Ну ладно, буду босиком, хоть не запарюсь в пальто, может быть. В противоположном от входа конце тамбура отодвигается занавеска, из-за нее выходит молодой человек в традиционном халате и приглашает нас внутрь. Кстати, Алтонгирел тоже вырядился, да и Азамат мою рубашку надел, а с гизиком он и так не расставался.

За занавеской длинная зала, и мы оказываемся прямо в центре. Мебели тут почти нет, только вдоль торцовых стен комоды, а под дальней от нас стеной на возвышении, на больших подушках, восседают все восемнадцать Старейшин. Они действительно выглядят старыми. Половина из них носит жидкие длинные бороды и усы, переплетенные лентами и гизиками и унизанные бусами (в том числе, кажется, драгоценными), другая половина — чисто выбритые. Практически все седые, причем абсолютно белоснежной сединой. На Старейшинах богато вышитые халаты, яркие штаны и длинные мягкие сапоги, на некоторых еще те самые шапки с башенкой посередине. Комната ярко и равномерно освещена желтыми лампами, встроенными заподлицо в потолок.

Азамат и Алтонгирел (а Тирбиш с нами не вошел) поясно кланяются, и я повторяю за ними, поскольку не получаю никаких других инструкций.

— Азамат Байч-Харах, — скрипуче говорит сидящий напротив меня огромный дед с золотой цепочкой в бороде.

Азамат делает два шага вперед и садится на колени.

— Алтонгирел, ученик Изинботора, — называет дед.

Алтонгирел тоже идет вперед, но занимает место не рядом с Азаматом, а у ног одного из бритых Старейшин поближе к левому краю, красивого, статного и не очень старого еще мужчины. И тут же принимается ему что-то нашептывать. Тот кивает и громко говорит:

— Элизабет Гринберг.

У него такой сильный муданжский акцент, что я еле опознаю свое имя. Иду вперед и сажусь рядом с Азаматом, дико озираясь — а вдруг я должна сделать что-то другое? Но вроде нет.

Старейшины принимаются перешептываться, потом дядя напротив меня (видимо, местный церемониймейстер) спрашивает:

— А это твое имя — что?

Я с некоторым трудом соображаю, что он хочет узнать значение. С надеждой гляжу на мужа, но он не реагирует, смотрит перед собой, хотя вроде не в прострации.

— Азамат, — шепчу, — ну поговори с ним!

Он только коротко мотает головой. Алтонгирел смотрит на меня, как на убийцу. Вот подонок, мог бы заранее предупредить, что разговаривать нельзя! Ладно, будь проклята конспирация.

— Элизабет, — говорю неверным голосом, — божья клятва, — в муданжском языке удобно, что непонятно, кто кому поклялся, потому что этого я в свое время так и не удосужилась выяснить. — Гринберг — зеленая гора… это просто место… происхождение…

Господи, как же меня колбасит! Еще никогда не было так страшно говорить на чужом языке. Кроме обычных страхов «а вдруг что неправильно» тут еще и сознание вины, что обманывала мужа… конечно, меня никто не спрашивал, понимаю ли я муданжский, но это хилая отмазка…

Кошусь на Азамата — а он на меня со своей фирменной удивленной улыбкой, даже немного умиленной. Решил, что я специально несколько слов выучила, что ли? Ладно, потом будем разбираться. На Алтонгирела старательно не смотрю.

Старейшины, впрочем, принимают мое знание языка как должное — ни тени удивления. Самый крайний справа дедок, сморщенный, как изюм, корябает что-то в толстом ежедневнике. Остальные откидываются назад в свободных позах и некоторое время изучающе на нас смотрят. Я потихоньку беру Азамата за руку. Смирение смирением, но вдруг они решат, что я не хочу за него?

Один из Старейшин, бородатый и какой-то особо ухоженный, хмыкает и качает головой.

— Азамат, — говорит он, — бормол у тебя изменились?

Муж мотает головой. Старейшина кивает. Этот язык голов мне несколько приелся, но он хотя бы понятный в отличие от загадочных бормол.

Старейшина подзывает ученика, который провожал нас внутрь, и говорит ему что-то неразборчивое, тот идет к одному из комодов у стены, выдвигает и вынимает верхний ящик и подносит его нам. В ящике бешеная прорва деревянных статуэток-игрушек, изображающих все на свете, примерно как Азаматова собственная коллекция, только раз в десять побольше.

— Вызывай, — говорит Старейшина.

Азамат немного роется в гремящих деревяшках и извлекает три предмета: книжку, саблю и старика с посохом. Раскладывает их перед собой.

Старейшина кивает и поворачивается ко мне:

— Вызывай.

Ну, я понимаю, что надо выбрать фигурки. Но по какому принципу?! Сформулировать это по-муданжски я не смогу, даже если вспомню все слова и правильные формы, просто потому что слишком нервничаю и голова не варит. Так что я только беспомощно разеваю рот и растопыриваю ладони, дескать, спасите, не понимаю ничего.

Старейшина с золотой цепочкой сжаливается:

102